Как белый теплоход от пристани - Сергей Осмоловский

С Фаиночкой Георгиевной интересно, как мало с кем из современников. Она дразнит, тревожит, радует, учит. В общем, не даёт отвлечься. Я окунаюсь в строки, погружаюсь в её мир, встречаю людей, среди которых актриса ушедших подмостков, педагог и лучший друг Раневской – Павла Леонтьевна Вульф. Культурная, образованная и воспитанная она постоянно вздыхала по девятнадцатому веку, непостижимым образом стремясь в него обратно.

Чистота, красота, ум, просвещённость, вера, любовь… Раньше, по наивности, мне казалось, что вечные ценности актуальны всегда. Даже если у пробегающей мимо эпохи нет времени задуматься над ними. Но повседневье убеждает меня, что я ошибался – вечные ценности никому не нужны. Они потому и вечны, что никто никогда на них не ориентировался, не равнял себя по ним, не разочаровывался, видя своё коренное им несоответствие, а то давно скорректировали бы. Их всегда держали только в уме – для рифм и вздохов.

Чтобы в этом убедиться, достаточно лишь оторваться от строчек Раневской. Силы выжить среди безмозглых пней и бурелома безнравственности мигом исчерпываются. Сплошное отчаяние. Знакомлюсь в книге (больше негде) с прекрасными людьми – и отчаянье захлёстывает. Хочется свалить куда-нибудь подальше отсюда – как Павлочке Леонтьевне: в век девятнадцатый. А в этом – среди невежества и хамства – никак не могу найти своей ниши.

Семейный триллер. Начало

«Середина лета. Погода стояла теплее обычного. В северном городе лагерем расположилась сумеречная ночь – напоминание о своих белых подружках, бывших здесь недавно проездом. Тёплый ночной ветерок мягко шуршал ситцевыми шторами у настежь распахнутых окон спальни, разливая по комнате блаженство, как звёздную пыль, подхваченную в небе.

Она прижалась к нему и мягко, словно кошечка, прильнула щекой к его плечу. Её молодое тело тихо постанывало от только что пережитой бури удовольствия, а нежная, безо всяких признаков загара, белая кожа ещё пылала жгучим восторгом любовной ласки. Она лежала обнаженная, и разнузданный ветер, играя тенью от шторок на ее совершенном теле, то открывал, то, будто устыдясь своего нахальства, снова прикрывал ее наготу. Большими, тёмными, полными нежности глазами Она смотрела на своего любимого, рассчитывая если не на продолжение ласки, то хотя бы на ее справедливое, логическое завершение.

«Милый, скажи мне что-нибудь», – мысленно обратилась Она к нему, прикрыв лучики чувственного счастья долгими ресницами.

– Спокойной ночи… дорогая, – едва слышно пробурчал Он, даже не взглянув на свою «дорогую». Затем Он небрежно провел рукой по её волосам, без желания поцеловал в лоб и отвернулся, чтобы тут же уснуть.

Но вдруг Он очнулся от прикосновения чего-то обжигающе влажного к его плечу. Оттуда, где Она лицом прилегала к его телу, Он заметил два сверкающих хрустальных комочка, стремительно бежавших вниз по его груди, расстилаясь в две влажные блестящие дорожки.

– Ты любишь меня? – всхлипнула Она, обращая молящий взор к его бледным губам.

И ему вдруг так стыдно стало за себя, что Он рывком повернулся к ней, горячо поцеловал в губы и жарко выдохнул ей прямо в ухо:

– Спи. Люблю.

Однако с некоторых пор это стало неправдой. И Он знал это. Она также об этом догадывалась, но предпочитала не замечать, а хранить иллюзию – во всяком случае, пока Он ей это позволял. И Он снова ей это позволил. Видимость отношений была восстановлена, и на остаток ночи Они дружно погрузились в теплое течение сна, расцепив холодные объятья…»

3 марта

Эх, Женька, мой Женька – а жизнь-то продолжается…

Завтра у Андрейки пересдача кандидатского. Андрейка – ни в одном глазу.

Накануне он поинтересовался, что я думаю и, главное, что могу сказать по теме его курсовой о политической философии. Мне такое внимание лестно, но, откровенно говоря, о политике я хочу думать, меньше всего. Знаю, что все они подлецы там, и этого достаточно. Знать остальное автоматически теряет смысл. Есть лишь одна политическая история, под которую могу чавкать без изжоги. Она случилась в те ещё времена, когда надзор за всем секретным и оборонным был соответствующим:

В одном студенте из Африки, сыне крупного функционера тамошней коммунистической ячейки, зарделось светлое и неразделённое к русской девице с загадочной душою, но вполне определёнными по международном стандартам запросами. Страдая без взаимности, очернённая насмешками и клеветой широкая душа его решила отомстить. Самоубийством. Но не тихим, забитым и одиноким, как обычные самовольные жмурики, а громким и славным – так, чтобы от его исхода неприятностей хлебнуло как можно больше человек. И не ампулу он с ядом приобрёл. Не верёвкой с мылом он разжился. Не чёрный пистолет купил на Большом Каретном. Каким-то немыслимыми путями он раздобыл кусок оружейного урана, примотал его к спине и так стал ходить. Недолго, правда. Вместо скорой и героической кончины, окутанной легендами потомков и нравственным укором современникам, заработал мучительное, ступенчатое угасание всего молодого негритянского организма.

Сначала заболела поясница. Потом отнялась печень. Затем по-предательски отключилась селезёнка. Отказались работать двенадцатиперстная, толстая и прямая. Глаза стали видеть сплошные фиолетовые круги. Круги были красивы, но оптимизма их красота почему-то не внушала. И только когда с безумным трудом стали передвигаться полинявшие ноги, африканец, смекнув, что так дело дальше не пойдёт, обратился за помощью к бесплатной советской медицине.

Сделав качественный осмотр и сокрушённо покачав умными головами, врачи нечаянным движением смахнули с насквозь облучённого пациента остатки волос, умыли свои белы рученьки и дали сигнал, куда следует. Там, «где следует», умирающему задали несколько провокационных вопросов и с первым же рейсом отправили помирать на историческую родину.

На следующий же день по возвращению своего отпрыска в знак непримиримой оппозиции к политике апартеида всё партийное население африканского государства сошло с освещённого Марксом и Лениным пути таким же бодрым маршем, каким заступило на него одним чёрным днём своей истории. Об этом «вопиющем случае» с возмущённым дребезжанием обвислых щёк поведала народу советская «Правда». Сколько оборонщиков за недобросовестный догляд послетало тогда со своих должностей!..

5 марта

«Писать надо только тогда, когда каждый раз обмакивая перо, оставляешь в чернильнице кусок мяса»… А? Каково? Донцова, интересненько, Дарья пользуется этим наказом графа Толстого? Я вот дефективов не пишу, нигде не издаюсь, посему взял за правило сей наказ Его крестьянского светлейшества. Тешусь надеждой, что моя эпистола царапает бумажную плоть лишь тогда, когда остриё её заточено авторской внутренней болью, поиском чувств, эмоций, испытанием страстей, анализом переживаний. Мои «чернильницы» – капканы вдоль жизненной беспутицы, в каждой из которых осталась моя отгрызенная волчья лапа. И быть бы уже моей тушке вконец раскромсанной и разбросанной окоченелыми кусочками под толстым слоем гниющей листвы. Но – я всё ещё ползаю, всё ещё раздражаю «волчьим запахом» нюх охранных псов и даже привычки время от времени радостно помахивать хвостом не утратил. Клыки мои по-прежнему легко вонзаются в засмердевшую падаль.

Завёл дневник – записываю всё. Растрачиваю «мясные куски», потому что всё, что бы ни произошло, солью сыплется мне на ранки, не позволяя им зарастать новой плотью. Основы нервной системы расшатаны настолько, что выводят из себя даже, казалось бы, мелкие, мещанские передряги.

Например, пассажиры метро. Мастера изворотливости и напора. Чемпионы по просачиванию в трещины. Штрихи к их портретам, почерневших от запаха ежедневной борьбы, уже стали частью фольклора. Едва я отчистил ботинки, как наступили вторично. А потом – ещё раз. (А ботиночки-то замшевые – пачкаются легко.) И ни тебе «извините», ни «пожалуйста, подвиньтесь». Обменяли в кассе на более конвертируемое «побыстрей». Ладно, скрежетнув зубами, отойду в сторону, отчищу. Понабрался от Женьки привычек приводить себя в порядок, и теперь мне это даже в кайф. Мне – в удовольствие. А вам? Вы, гражданедорогиероссияне, вы же разрушаете свою общинную среду такими вот движениями. Представьте, что того, кто справа, вы затолкаете в асфальтовые пробоины и щели. Того, кто слева, затопчете. Подомнёте под себя того, кто мешает впереди. Насядете на того, кто напирает сзади. И что тогда станется с вашей плотною толпою? Что будет с вашим чувством локтя и плеча? С вашей скованностью одной цепью? Как вы пойдёте вперёд, если никто не прикроет ваш зад?..